Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]
Обедали мы изысканно — ели мэнские лангусты и пили белое вино — много белого вина, так что у моей Мэри заблестели глаза. А я еще коварно подливал ей коньяку, пока у меня у самого не зашумело в голове. Не я, а она вспомнила номер нашего кукольного домика, и не мне, а ей удалось попасть ключом в замочную скважину. В дальнейшем выпитый коньяк не помешал мне — впрочем, если бы ей не хотелось, ничего бы и не было.
Потом, удовлетворенно потягиваясь, она положила голову мне на правую руку и улыбнулась, и негромко протяжно зевнула.
— Тебя что-то тревожит?
— Глупости какие. Ты не успела заснуть, а уже видишь сны.
— Ты так стараешься, чтобы мне было хорошо. Я не пойму, что с тобой? Тебя что-то беспокоит.
Странные, прозорливые минуты — первые ступеньки сна.
— Да, беспокоит. Ну, теперь довольна? Ты никому не рассказывай, но небо обрушилось на землю, и кусочек его попал мне на хвост.
Она сладко уснула со своей языческой улыбкой на губах. Я высвободил руку, встал и постоял в проходе между кроватями. Дождь кончился, только с крыш все еще капало, и четвертушка луны поблескивала в миллионах капелек. Beaux reves[30], дорогая моя радость. Только смотри, чтобы небо не упало на нас!
Моя постель была прохладна, но чересчур мягкая, и мне было видно, как четкий месяц бежит сквозь тянущиеся к морю облака. Зловеще закричала где-то выпь. Я скрестил пальцы на обеих руках. Чур меня, хотя бы ненадолго. Двойное чур меня. Ведь на хвост мне упала всего лишь маленькая горошина.
Даже если рассвет пришел в раскатах грома, я ничего этого не слышал. Когда я проснулся, за окном уже золотилось утро, и в нем была бледная зелень папоротника, был темный вереск и красноватая желтизна мокрого песка дюн, а неподалеку, точно листовое серебро, поблескивал Атлантический. Покореженный ствол дуба возле нашего домика приютил у корней лишайник величиной с подушку, весь из ребристых наплывов серовато-жемчужного цвета. Извилистая, усыпанная гравием тропинка вела по кукольному городку к крытому черепицей бунгало, породившему все эти домики. Там были контора, киоски, где продавались почтовые открытки, сувениры, марки, а также ресторан со столиками, покрытыми скатертями в синюю клетку, за которыми нам, куклам, полагалось обедать.
Управляющий сидел у себя в конторе и проверял какие-то счета. Я приметил его, когда он записывал нас внизу, — лысоватый, не нуждающийся в ежедневном бритье. Взгляд у него был одновременно и бегающий и пристальный, и, глядя на наши веселые физиономии, он, видимо, надеялся, что мы приехали сюда наслаждаться любовью, и из желания угодить ему я чуть было не написал в регистрационной книге: «Мистер Джон Смит с супругой». Его длинный мясистый нос вынюхивал грех, даже, кажется, высматривал, служа, как у крота, органом зрения.
— С добрым утром, — сказал я.
Он повел в мою сторону носом.
— Как спали?
— Прекрасно. Можно мне отнести жене завтрак в номер?
— Мы подаем только в ресторане. С половины восьмого до половины десятого.
— А если я сам понесу?
— Не полагается.
— Нарушим правила разок. Ведь вы сами понимаете… — Последнюю фразу я добавил только для того, чтобы не обмануть его надежд. Я был вознагражден за это. Глаза у него увлажнились, нос дрогнул.
— Смущается, что ли?
— Да ведь вы понимаете!
— Не знаю, как повар к этому отнесется.
— Поговорите с ним и намекните, что родился доллар и тянется на цыпочках к вершинам.
Повар оказался греком и счел доллар вещью весьма соблазнительной. Через несколько минут я вышел на дорожку с огромным подносом, покрытым салфеткой, опустил его на деревянную скамью, а сам стал собирать в букетик микроскопические полевые цветочки, чтобы украсить ими королевскую трапезу моей любимой.
Она, может быть, уже не спала, во всяком случае, веки ее приоткрылись, и она сказала:
— Пахнет кофе! О-о! Какой у меня заботливый муж!.. Да еще цветы! — Милые пустячки, которые никогда не теряют своей прелести.
Мы ели, и пили кофе, и снова пили кофе. Моя Мэри сидела в постели, подложив подушку за спину, и вид у нее был куда более юный и невинный, чем у ее дочери. И мы оба в почтительных тонах говорили о том, как нам хорошо спалось здесь. Час мой пробил.
— Устройся поудобнее. У меня есть новости, они и грустные и радостные.
— Прекрасно! Ты купил океан?
— У Марулло беда.
— Что случилось?
— Много лет назад он приехал в Америку, не имея на то разрешения.
— Ну и что?
— Теперь ему велено уехать.
— Высылают?
— Да.
— Но это ужасно.
— Да, хорошего мало.
— Что же мы будем делать? Что ты будешь делать?
— Кончились наши забавы. Он продал мне лавку — вернее, не мне, а тебе. Деньги ведь твои. Ему надо реализовать свое имущество, а я всегда пользовался его благоволением. В сущности говоря, он мне ее почти подарил — всего три тысячи долларов.
— Боже мой! Значит… ты теперь хозяин лавки?
— Да.
— Не продавец? Ты больше не продавец?! Она уткнулась лицом в подушки и зарыдала.
Навзрыд, громко, точно рабыня, с которой сбили ярмо.
Я вышел и сел на кукольное крылечко, дожидаясь, когда она будет готова, и, умывшись, причесав волосы, надев халат, она отворила дверь и позвала меня. Она стала совсем другая и прежней больше никогда не будет. Это и без слов было ясно. Об этом говорила посадка ее головы. Теперь она могла высоко держать голову. Мы снова стали «приличными людьми».
— А мистеру Марулло ничем нельзя помочь?
— Вряд ли.
— Как же это случилось? Кто это обнаружил?
— Не знаю.
— Он хороший человек. Это несправедливо. Как он держится?
— С достоинством. С честью.
Мы гуляли по берегу, как нам мечталось, сидели на песке, подбирали маленькие пестрые раковинки и, конечно, показывали их друг другу, дивились чудесам природы — морю, воздуху, свету, охлажденному ветерком солнцу, точно творец всего этого ожидал наших комплиментов.
Мэри была рассеянна. По-моему, ей хотелось домой — насладиться своим новым положением, увидеть, как женщины будут совсем по-другому смотреть на нее, услышать новые нотки в приветствиях знакомых на Главной улице. В ней, кажется, уже ничего не осталось от «бедной Мэри Хоули, которой так трудно живется». Она стала миссис Итен Аллен Хоули — навсегда. И я должен сохранить ее такой. Она отбывала этот день, потому что мы решили провести его здесь, потому что за него было заплачено, но, перебирая пальцами ракушки, она уже видела перед собой не их, а те яркие дни, что ожидали нас впереди.
Обедали мы в клетчатой столовой, где манеры моей Мэри, ее уверенность в себе разочаровали господина Крота. Его мясистый нос, который так радостно вздрагивал, учуяв греховную связь, теперь свернулся на сторону. И он совсем в нас разочаровался, когда ему пришлось подойти к нашему столику и сказать, что миссис Хоули требуют к телефону.
— Кто может знать, куда мы поехали?
— Как — кто? Марджи, конечно! Мне пришлось ей сказать, ведь с ней дети. Ой! Надеюсь, ничего не… Он же не смотрит, куда идет!
Назад она вернулась, вся дрожа, как звездочка.
— Ты никогда не догадаешься. Никогда!
— Уже догадался, что случилось что-то хорошее.
— Она сказала: «Вы слышали новости? Радио слышали?» И я по ее голосу поняла, что новости приятные.
— Да ты скажи, в чем дело, а потом уж будешь о ее голосе.
— Нет, я просто поверить не могу.
— Может, я поверю? Давай попробуем.
— Аллен получил похвальный отзыв.
— Кто? Аллен? Ну, знаешь!
— За конкурсное сочинение… там наприсылали со всей Америки… похвальный отзыв!
— Не может быть!
— Да, да! Всего пять похвальных отзывов… приз — часы и выступление по телевидению. Представляешь себе? У нас в семье знаменитость!
— Нет, не представляю. Значит, его хандра — это одно притворство? Какой актер! Выходит, никто не топтал его бедное верное сердце?
— Перестань насмешничать. Подумай только! Наш сын — один из пяти мальчиков на все Соединенные Штаты — получил похвальный отзыв… и по телевидению!
— И часы! А он время умеет узнавать?
— Итен, если ты не перестанешь насмешничать, люди подумают, что ты завидуешь собственному сыну.
— Я просто поражен. Я считал, что у него слог не лучше, чем у генерала Эйзенхауэра. Ведь за Аллена невидимки не пишут.
— Знаю, знаю, Ит. У тебя такая игра — травить их. А на самом деле именно ты их и балуешь. Теперь скажи мне — ты помогал ему писать это сочинение?
— Я? Помогал? Он мне его даже не показывал.
— Ну, слава богу. А то я боялась, что ты станешь задирать нос, потому что сочинение на самом деле твое.
— Нет! Уму непостижимо! Доказывает только, как мало мы знаем собственных детей. А как отнеслась к этому Эллен?
